Шереметевские усадьбы. до и после революции

Представитель старинного аристократического рода граф Сергей Дмитриевич Шереметев был одним из крупнейших землевладельцев в России. В нач. XX века ему принадлежали 26 поместий в 22 уездах с суммарной площадью 151 тыс. десятин, в том числе в Москве и Московской губернии: городская усадьба на Воздвиженке, Введенское, Вороново, Дудино, Кусково, Марково, Михайловское и Плесково, Никульское и Остафьево, Останкино, Троицкое-Шереметево, Уборы. Однако революция  не способствовала сохранению частной собственности на землю...

Очень яркую картину того, как восприняли смысл февральских событий остафьевские крестьяне, дал управляющий имением Н.И. Штегман в своём письме Сергею Шереметеву от 13 марта 1917 года: «Накануне на митинге на фабрике Баскакова оратор не разъяснял значение переворота, а объяснял: что все теперь наше, овощи поспели — бери, овес поспел — бери, яблоки поспели — бери, дрова, хворост — все можно теперь свободно брать и не будешь отвечать». Этот оратор, очевидно, принадлежавший к левым революционным партиям, умело спекулировал на идеях всеобщего уравнительного распределения, общинного владения землёй и плодами труда на ней, популярных в крестьянской среде. Вслед за идеей, что «все теперь наше», последовали и соответствующие социокультурные выводы: «Долой учителей, детей в церковь не водить и много других абсурдов. То же проповедовалось и у нас в имении на митинге». Результатом этих митингов стало то, что распропагандированные местные жители явились в усадьбу — «2 делегата от рабочих, 4 человека стражи с ружьями и револьверами, а остальные местные крестьяне» — с требованием выдать им оружие и открыть для очередного митинга дворец. Управляющий был вынужден подчиниться: «Из большого зала пришлось убрать всю обстановку и боковые двери закрыть. Намеревались все оружие из столовой забрать, но после длительных переговоров и разъяснения, что оружие старое кремневое и к тому же все ржавое, оставили оружие на месте». Дело в том, что столовая в Остафьевском дворце, превращённом в 1899 году Сергеем Шереметевым в общедоступный музей, отличалась весьма оригинальным убранством: там была представлена замечательная коллекция старинного оружия — «шлемов, лат, кольчуг, пищалей и кинжалов, дающих представление о вооружении чуть ли не всех времен и народов». Это оружие, несмотря на его почтенный исторический возраст, и заинтересовало явившихся в усадьбу крестьян. «Обыск всего имения продолжался с 8 часов утра до 6^го часа вечера, участвовало при этом очень много народу». Остафьеву, без сомнения, чрезвычайно повезло: митинговавшие в Овальном зале пощадили дворец и парк, а из усадебного имущества взяли только два ружья и финский нож.

Похожая история произошла в Фонтанном доме в Петрограде. В семье Шереметевых сохранилось предание, что, когда во дворец явились солдаты и потребовали сдать им оружие, Сергей Дмитриевич провёл их в Оружейный кабинет и хладнокровно поинтересовался: «Вам какого века?».

Оружием, а также наличием в доме царских портретов интересовались крестьяне и Михайловского — любимого имения Сергея Дмитриевича, по воспоминаниям его матери, расположенного, как и Остафьево, в Подольском уезде. «В первые дни, т.е. 6 сего Марта, в Михайловское прибыла толпа в 150 человек, в числе оных были выбранные от крестьянских обществ: дер. Чирикова, Никольского, Голохвастово, Бабенок и т.д. — доносил графу Шереметеву управляющий Михайловским имением И. Андреев, — вооруженные милиционеры, на которых возложена обязанность поддерживать порядок, последние явились ко мне, осмотрели мою квартиру, нет ли царских портретов и оружия, но у меня ничего не оказалось, а портрет Николая II в конторе снял заблаговременно, затем последние потребовали осмотреть большой дом, нет ли там царских портретов, которые нужно уничтожить». Во дворце оказался только один портрет последнего императора, который управляющий убрал в кладовую. Но крестьяне не успокоились и решили обследовать и школу в Михайловском — не обнаружатся ли там злокозненные портреты: «Та же толпа явилась в школу, самовольно сняла портреты Александра II, Александра III и Николая II, последние порвала и рамки поломала в щепки, чем был вызван со стороны милиционеров и толпы данный поступок, сказать не умею», — простодушно заключал управляющий. Данный поступок был вызван прорвавшимся наружу с началом Февральской революции чувством острой неприязни к императорской фамилии, порочащие слухи о которой активно распускались на фоне неудач в Первой мировой войне. В усадьбе, по сообщению управляющего, организовали собрание окрестных рабочих и служащих, составивших в Подольский комитет петицию со следующими требованиями: «Десятичасовой рабочий день, сверх оного отдельная плата, по соглашению с обеих сторон, вежливое обращение, увольнение предупреждать за две недели и заботиться управляющему о доставке в лавку продуктов». Любопытно упомянутое здесь требование «вежливого обращения», которое выдвигали и рабочие на заводах: по мнению исследователей, оно свидетельствует о развитом чувстве самосознания и стремлении добиться уважительного отношения к работающему человеку.

Большое значение имела агитация среди крестьян представителей левых партий, как, например, в имении Серебряные Пруды, в котором при Сергее Дмитриевиче наладили образцовое сельское хозяйство с многопольным севооборотом. Управляющий имением Н. Духовский сообщал графу 18 марта 1917 года: «Довожу до сведения Вашего Сиятельства о пережитом перевороте. Как только выяснилось, что наступает новый строй правления, так во все деревни, а в том числе и в Серебряные Пруды и в Подхожее, приехали руководители крайних левых партий, произносили в духе партий речи, и эти речи настроили крестьян было враждебно к владельцам, даже было слышно, что и земля сразу поступает к ним, не дожидаясь созыва Учредительного собрания». Как и в Остафьеве, в Серебряных Прудах революционная агитация среди крестьян возымела своё действие: «Под впечатлением речей крестьяне делали постановления запретить мне рубку леса, арестовывали на несколько часов смотрителей, предъявляли к ним обвинения в том, что они в свое время внимательно относились к возложенным на них обязанностям; ходили осматривать на Белгородье рогатый скот и лошадей». Угрозы реквизиций со стороны крестьян и общая неопределенность положения «страшно болезненно отразились» на всех служащих имения. Особенно интересовал крестьян вопрос о земле: «Прудищенская волость просила прислать план на землю. Подхоженские крестьяне поделили между собой землю Марьинского хутора, боясь, что у них захватят эту землю Грибовские».  «Были отдельные личности», которые советовали крестьянам оставить себе графское добро: «Чтобы не вывозили овес, который предназначен и вывозится для Михайловского имения, что этот овес потребуется им, крестьянам, для посева Марьинских полей, и такое настроение продолжалось с неделю». Впрочем, как писал управляющий, потом крестьяне «поуспокоились» и постановили продолжать все работы в имении в прежнем порядке.

Сергей Дмитриевич февральские события переживал в Петрограде. В письме дочери Марии Гудович в Кутаиси он сообщал: «…Наши вечерние сидения в Желтой гостиной продолжаются, опасность расстрела нашего дома, кажется, миновала, то, что искали мятежники, нашли не у нас, а в соседних домах и даже в Институте. По непонятному распоряжению кого-то по чердакам, в особенности в угловых домах, были расставлены пулеметы, а при них чины полиции, стрелявшие неведомо куда и в кого». В апреле 1917 года Сергей Дмитриевич с супругой Екатериной Павловной и сыновьями уехал в Москву, где в доме на Воздвиженке собиралось всё обширное шереметевское семейство.

По письмам Сергей Дмитриевич узнавал о том, что творится в стране. «Продовольственный вопрос все более и более обостряется, — отчитывался в мае 1917 года управляющий соседнего с Михайловским имения Плесково, — например, в настоящее время выдается Продовольственным комитетом лишь по 2 ф. муки на одно лицо в неделю и по одному фунту сахара в месяц».

Ещё хуже обстояло дело с продовольствием на Кавказе. Управляющий имением Карданах в Тифлисской губернии П.Н. Аверкин доносил графу тоже в мае 1917 года: «Служащие имения живут впроголодь, т.к. цена на муку дошла до 10 руб. за пуд, но и за такую плату достать негде». В июньском письме из Карданаха сообщалось, что «население уже голодает». При этом политическая обстановка в Сигнахском уезде Тифлисской губернии, где находилось это имение, оставалась стабильной: «У нас пока спокойно, благодаря самому населению, которое само поддерживает порядок. В Сигнахе и по селениям выбраны исполнительные комитеты, которые действуют автономно и не признают над собою власти губернского комитета. Комиссара пока у нас не имеется».

В Москве Шереметевы узнали об октябрьских событиях в Петрограде. Поначалу Сергей Дмитриевич не придал им большого значения, сделав в дневнике такую запись от 28 октября 1917 года: «…После этого мятежа газеты совсем не выходят, и все сбивчиво в обеих столицах. У меня чувство, что мятеж будет подавлен, но зло уже сделано. Возможно ли в таких условиях Учредительное собрание? Казачество хитрит. "Бритое лицо" (Керенский. — Прим. публикатора) удрало под благовидным предлогом. Между дипломатами переполох… еще бы».

Сергей Дмитриевич подробно фиксировал «московское осадное сидение» семьи в доме на Воздвиженке. Как историк он понимал важность этих сведений для будущих исследователей русской революции. «Стреляют из Экономического общества, в котором засели анархисты, а им отвечают юнкера с Воздвиженки <…> Есть раненые, которых провозили мимо нашего дома. Газет нет». Очевидно, душевно устав от нескончаемых переживаний за судьбу страны, Сергей Дмитриевич описывал происходящее отстранённо и даже чуть иронично, с интересом приглядываясь к реакции домашних: у гостившего у Шереметевых француза барона Жозефа де Бая «душа ушла в пятки, Гудович непроницаем, Павел отчужден». По указанию уличного комитета самоуправления ночью выходили на дежурство, к окнам старались не подходить, во время перебоев с электричеством «сидели долго в столовой, освещенной одной свечой. Рассуждали о будущем». Граф Сергей Дмитриевич, чтобы подбодрить домашних, рассказывал о переломных моментах в истории России, о бунтах, Смутном времени. В прошлом искали опоры в надежде на то, что страна справится со всеми испытаниями, выпавшими на её долю. Не было никаких известий об усадьбах, в шереметевскую контору по управлению хозяйством «никто не приходит — невозможно и рискованно. Все дела остановились…».

Особую тревогу Сергея Дмитриевича вызывала судьба Фонтанного дома с его уникальными сокровищами: родовым архивом Шереметевых, коллекциями оружия, икон, живописи, художественной бронзы. 5 декабря 1917 года на Фонтанный дом выдали охранную грамоту. Однако, несмотря на её наличие, 15 и 16 января 1918 года нарком по иностранным делам Георгий Чичерин выдал два ордера на реквизицию Фонтанного дома, в который планировалось вселить школу восточных языков для подготовки пропагандистов Интернационала в странах Востока. Чичерин был профессиональным историком. Он учился на историко-филологическом факультете Санкт-Петербургского университета на одном курсе вместе с сыном Сергея Дмитриевича Павлом Шереметевым, поэтому, как пишет исследовательница истории Фонтанного дома Алла Краско, сложно сказать,  что двигало наркомом в данном случае — стремление свести счёты с бывшим сокурсником или, наоборот, понимание ценности дома и желание его таким образом спасти от разорения.

Сергей Дмитриевич осознавал, что в сложившихся условиях не было иного способа сохранить Фонтанный дом, как только передать его в ведение Наркомпроса. 27 января 1918 года его сын Павел Сергеевич приехал из Москвы в Петроград с ключами от Фонтанного дома и передал его представителям Наркомпроса. Себе он оставил лишь особенно дорогие для семьи реликвии.

Помимо Фонтанного дома в марте 1918 года ему удалось получить охранную грамоту для Остафьева, в октябре — для Михайловского. Сергей Дмитриевич подписал все акты о национализации своих усадеб. В феврале 1918 года он с горькой иронией писал Сергею Платонову: «Луначарский был со мной очень корректен в деле реквизиции. Эстет!».

В июле 1918 года Фонтанный дом национализировали, и он перешёл в ведение Археологического института, во главе которого стоял Платонов. Была проделана огромная работа по составлению описи имущества Фонтанного дома, а в 1919 году в нём открыли Музей быта.

Сергей Шереметев умер в декабре 1918 года в Наугольном доме. Его последними словами были: «Я умираю с глубокой верой в Россию. Она возродится». Вскоре в помещении дома на Воздвиженке открылось Хранилище частных архивов, составившее 3-е отделение IV секции Единого государственного архивного фонда (ЕГАФ). Этот архив, созданный по инициативе историков А.М. Фокина, Алексея Новосельского, Степана Веселовского и Павла Шереметева, принимал только частные архивы, национализированные или сданные самими владельцами, и мог бы сохранить многие усадебные архивы, если бы просуществовал дольше, а работал он всего год, до декабря 1919-го.

В своих записных книжках 1917–1922 годов Павел Сергеевич кратко отмечал тот погром дворянских имений, который шёл повсеместно. Эти книжки, ныне хранящиеся в частном архиве, можно считать мартирологом русских усадеб. В сентябре 1917 года Павел Шереметев писал: «В Козловском уезде идут погромы помещичьих имений. В усадьбе Ушакова крестьяне вынесли на двор мебель из дома, расселись и под гармошку сожгли строения, в том числе ригу с хлебом, назначенным для армии».

Погромы усадеб, шедшие весной-летом 1917 года стихийным порядком, вышли на новый уровень разрушения после принятия 26 октября 1917 года Декрета о земле. По справедливым словам современных историков, «этот декрет был подобен горящему запалу, поднесенному большевиками к пороховой бочке, — столетиями нерешаемому в России аграрному вопросу, в котором усадьба занимала немаловажное место». Это для дворян усадьбы были родовыми гнёздами с семейными архивами, культурными оазисами с бесценными художественными коллекциями, приютами тишины и отдохновения, а в глазах крестьян они выглядели просто барской землёй, частная собственность на которую создавала весьма непростые взаимоотношения со страдающим от малоземелья, нищим, озлобленным за века бесправия крестьянским миром, накопившим к революции огромный заряд классовой ненависти. С принятием Декрета о земле владельцы усадеб в одночасье потеряли свою собственность, и конфискованные усадьбы переходили под контроль местных земельных комитетов, имевших право распределять экспроприированную землю между крестьянами.

В идеале назначенный в имение комиссар должен был составить акт учёта и опись построек и предметов интерьера, причём те из них, которые имеют художественную ценность, передать в культурные учреждения. На практике же по усадьбам прошла волна разрушений и вандализма. С нескрываемой болью об этом писал сосланный в Соловецкий лагерь особого назначения замечательный исследователь русской усадьбы Алексей Греч: «Три года красное зарево пожарищ пылало над старыми усадьбами. Рушились колонны, с глухим стоном падали подсеченные топором липы. Выломанные, развороченные, изнасилованные дворцы зияли, как черепа, черными провалами окон и мрачной пустотой ободранных залов».

К концу января 1918 года три четверти усадеб Центральной России национализировали. Согласно официальной статистике, в Рязанской губернии из 766 принятых на учёт имений в ноябре 1917-го — январе 1918 года 62 были разгромлены, в Тверской — разгромлены 33 из 810, в Курской — 59 из 551 национализированных. Как отмечает известная исследовательница русской усадьбы П. Рузвельт, в каждом конкретном случае судьба усадьбы определялась набором объективных и субъективных факторов, среди которых имелись: репутация прежнего владельца у крестьян, верность оставшихся в имении управляющих и слуг, опыт и компетенция экспроприаторов, невежество и алчность местных властей, наконец, погодные условия.

Шла массовая гибель собиравшихся веками фамильных архивов и библиотек. Комбеды, сельсоветы, школы, занимавшие помещения бывших усадеб и не знавшие, что делать с грудой бумаг, которую они считали ненужным хламом, выбрасывали документы на улицу, сдавали в макулатуру, топили ими печи, обклеивали стены, использовали на самокрутки. Как писал Алексей Греч, «старые книги, истерзанные и захватанные невежественными руками, четвертованные на части, сгорали в чадном дыму махорочной закрутки, перемалывались в машинах бумажных фабрик. Из них, точно куски живого мяса, выдирались гравюры и виньетки, а страницы, покрытые строчками печати, шли на обклейку стен под обоями или же просто бросались на съедение мышам в ободранных и загаженных комнатах. Ветер сквозь выбитые стекла разносил по пустым залам выдранные листки, тоскливо шелестевшие подобно осыпавшимся листьям по дорожкам парков. Так безмолвно, но мучительно умирали после 1917 года старинные книги в русских усадьбах».

Обратимся вновь к записным книжкам Павла Шереметева за 1918 год: «Дугино с чудными в нем вещами (портретами кисти Боровиковского, Левицкого, Рослена, архив, библиотека, мебель) в руках большевиков и расхищается». «В Крапивенском уезде разбито 35 усадеб», «В Скобееве полный раззор. В имении водворились большевики», «О калужской Городне Голицыных узнали от бывшего там сотрудника печальные вещи. Многое не уцелело и разрушено», «Встретил художника Середина. Он сообщил, что громят “Полотняные заводы”», «Дом в Суханове использовался под волостной Совет, а затем разместили воинскую часть. Теперь школа… Многое увезли в Исторический музей, многое расхищено. Ободрана мебель, грязь… В библиотеке книги расхищены. На полу валяются рукописи времени Александра I, планы и книги по Суханову…».

Не только в Декрете о земле, но и во всех других официальных  документах первых месяцев Советской власти не упоминалось об историко-культурном значении усадеб. Хотя всё же среди создаваемых новых государственных органов существовал один, который занимался сохранением усадеб: это организованный 26 мая 1918 года Отдел по делам музеев и охраны памятников искусства и старины Наркомпроса (Музейный отдел) во главе с супругой Льва Троцкого Натальей Седовой. За подписью заведующей Музейным отделом и заместителя наркома просвещения выдавались охранные грамоты на усадьбы, туда отправляли хранителей и сторожей.

Лучшим вариантом считалось назначение в качестве хранителей бывших владельцев усадеб и членов их семей. Так произошло с Остафьевым. Назначенный сюда хранителем художественно-исторических ценностей Павел Шереметев всемерно заботился о дорогой для него усадьбе. Музейным отделом ему выдали мандат от 27 мая 1918 года за № 4277, в котором говорилось: «Сотруднику Коллегии по делам музеев и охране памятников искусства и старины, хранителю Остафьевского музея Павлу Сергеевичу Шереметеву поручается распечатать запечатанное здание Остафьевского музея и продолжить в нем работы по составлению художественно-научной описи его ценностей». Павлу Шереметеву выделили жилое помещение в левом флигеле усадебного дома. Время выдалось неспокойное: бывший граф находился постоянно под подозрением новых властей. 5 декабря 1918 года он нашёл возможным известить Музейный отдел о своём очередном аресте лишь для того, чтобы попросить охранять Остафьево в его отсутствие. В мае 1919 года музей в Остафьеве — 20 экспозиционных залов — вновь открылся для посетителей. Он работал с 11 до 19 ч. по средам, субботам, воскресеньям и праздничным дням. В штате музея помимо Павла Сергеевича состояли 2 сторожа и 2 уборщицы. С 1921 года Павел Сергеевич стал заведующим Остафьевским музеем.

Судьба остальных усадеб Сергея Шереметева сложилась по-разному. Грустно читать главу о послереволюционной истории Никульского в замечательной книге исследовательницы этой усадьбы Н.В. Архангельской. Никульское после описи всей недвижимости и составления акта 12 сентября 1918 года передали в распоряжение местной власти, которая беспощадно использовала усадьбу для нужд разных организаций. Постройки, кроме главного дома, пребывали в запустении. Липовый парк подвергся частичной вырубке, полностью уничтожили берёзовую рощу с памятником, поставленным прежней владелицей усадьбы Прасковьей Окуловой сыну Модесту — юному русскому офицеру, погибшему на войне с Турцией в 1828 году. В 1927 году Никульское временно передали под государственную дачу, которую предоставили для историка Николая Кареева, считавшегося пострадавшим при царском режиме.

В усадьбе Михайловское Екатерина Шереметева до революции открыла естественно-исторический музей, в котором были представлены флора, фауна, образцы почв Средней России. Как писала изучавшая историю музея Луиза Карнишина, к формированию и изучению коллекций музея графиня привлекла видных отечественных и зарубежных учёных, которые в ходе научной работы выявили новые виды грибов и водорослей, расширили представление о мире насекомых Московской губернии. Результаты исследований освещались в двух периодических изданиях. Хорошо налаженный музей Екатерина Павловна хотела передать Московскому университету и основать в Михайловском биологическую станцию, но 1917 год нарушил все планы.

В октябре 1918 года Павлу Сергеевичу удалось получить от Музейного отдела Наркомпроса охранную грамоту на Михайловское. В заявлении в Коллегию по делам музеев и охраны памятников искусства и старины Наркомпроса, мотивируя необходимость охранной грамоты, Павел Шереметев перечислял художественные ценности, хранившиеся в усадьбе: «В доме… собрание картин русских художников — более ста полотен, в том числе художников: Орловского, Поленова, Судковского, Айвазовского, Петра Соколова, Крыжицкого, Шишкина, В.П. Верещагина, Мещерского, Киселева, Каменева, Клевера, Сверчкова и многих других. Кроме того, есть собрание портретов, миниатюр, мебели». В 1920 году в усадьбе открыли музей, хранителем которого вместе с архивом и библиотекой назначили учительницу местной школы А.В. Байкову. К сожалению, музей в Михайловском просуществовал менее года. Уже летом 1921 года музей закрыли, а его ценности планировали распределить по разным ведомствам и учреждениям. Павел Сергеевич в надежде спасти целостность усадьбы обращался в мае 1921 года с ходатайством присоединить музей в Михайловском к Археологическому институту в Петрограде, занимавшему Фонтанный дом, но безуспешно. В 1922 году Музейный отдел командировал Павла Шереметева в Михайловское для отбора и вывоза художественных и бытовых предметов в Государственный музейный фонд. В 1926 году в усадьбе разместили дом отдыха бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев. Что касается естественно-исторического музея, то после недолгой реанимации в 1922–1923 годах его коллекции передали Государственному музею Центральной промышленной области, размещавшемуся в доме № 15 на Малой Грузинской улице в Москве. После упразднения и этого музея его помещения занял Биологический музей имени К.А. Тимирязева, которому, по-видимому, и передали экспонаты из Михайловского.

Трагична судьба шереметевской библиотеки, хранившейся в Михайловском. Книжное собрание в этой усадьбе, уникальное по качеству и полноте подбора, включало в себя три библиотеки: Волочановскую, собранную Василием Владимировичем, Сергеем Васильевичем и Борисом Сергеевичем Шереметевыми, вторая библиотека принадлежала Василию Сергеевичу Шереметеву, и, наконец, во флигеле Михайловского дворца хранилась третья — этнографическая библиотека. В целом это было одно из крупнейших и лучших частных книжных собраний. Все книги, стоявшие в застеклённых шкафах, заключили в роскошные переплёты. После ликвидации музея в Михайловском библиотеку раздробили: 40 тыс. томов по истории и вспомогательным историческим дисциплинам передали в библиотеку Румянцевского музея, библиографическую литературу получила Книжная палата, издания по искусству — Музейный отдел Наркомпроса, этнографическую библиотеку — 1-й МГУ, произведения классической литературы — Подольский отдел народного образования.

Судьба Воронова после революции тоже оказалась незавидной. Эту усадьбу, особенно прославившуюся во время владения ею графа Фёдора Ростопчина и его сына,  в 1856 году приобретают Шереметевы — сначала Александр Дмитриевич, потом Сергей Дмитриевич, отдавший в 1883 году усадьбу в приданое своей дочери Анне, вышедшей замуж за Александра Сабурова. В годину революции дом в Воронове сожгла промышлявшая в Подольском уезде банда. «Дом в Воронове сгорел. Вещи, библиотека, все почти погибло, — отметил в записной книжке Павел Шереметев. — Часть выбрасывали из окна в снег. Теперь, если войти в залу, видно небо…». Записи Павла Сергеевича подтверждают данные по Воронову из сводного перечня усадеб 1918–1923 годов, подготовленного для Музейного отдела Наркомпроса: «Почти все расхищено, найденные художественные ценности: портреты и мебель — заперты и опечатаны в одной комнате. 4 портрета вывезены в Музейный фонд».

Во Введенском, которое Сергей Шереметев отдал в приданое за любимой дочерью Марьей, после революции во флигеле дворца в 1919 году разместилась Звенигородская художественно-ремесленная школа-колония с деревообделочными, гравёрными, живописными мастерскими и газетой «Юный строитель». В самом дворце 18 июля 1920 года открылся Звенигородский историко-художественный музей имени товарища Н.И. Троцкой. Музей имел образцы прикладного искусства, мебель и картины из окрестных усадеб: Вязём, Назарова, Кораллова, Ильинского, Усова, Поречья, Подушкина. Несмотря на такую пёструю коллекцию, этот музей дворянского усадебного быта производил очень тёплое впечатление: «Здесь было немного вещей, представлявших в отдельности выдающийся художественный интерес. Но взятые вместе в своем ансамбле гостиной карельской березы или кабинета красного дерева, эти вещи давали стильное наполнение комнатам, превосходно уживаясь в своих новых, музейных, уже не бытовых интерьерах». В 1924 году музей в Введенском закрыли, а в усадьбе разместили совпартшколу, затем дом отдыха и санаторий. После ликвидации музея старинный фарфор из усадьбы вывезли в Музейный фонд, ценную мебель — в Совнархоз, а библиотеку, насчитывавшую 10 тыс. томов, распределили между Румянцевским и Историческим музеями, МГУ, Социалистической академией и Аксиньинским волостным исполкомом.

В заключение стоит сказать, что события революционных лет в отношении дворянской усадьбы лишь подвели закономерный итог её развитию после 1861 года. Они обнажили те проблемы, которые долгие годы копились в обществе. Крестьянские погромы имений явились ожидаемым последствием социокультурного раскола общества, о котором ещё в 1811 году в «Записке о древней и новой России» писал Николай Карамзин: «Со времен Петровых высшие степени отделились от низших, и русский земледелец, мещанин, купец увидел немцев в русских дворянах, ко вреду братского, народного единодушия государственных состояний». Спустя полвека, в 1862 году, Карамзину вторил представитель совсем другого политического лагеря — Николай Чернышевский.  В «Письмах без адреса» он с грустью признавал, что народ «не делает никакой разницы между людьми, носящими немецкое платье; с ними со всеми он стал бы поступать одинаково. Он не пощадит и нашей науки, нашей поэзии, наших искусств…». Справедливость этих слов подтвердила сначала первая русская революция 1905 года, а затем в ещё большем масштабе — вторая революция 1917 года. Восставший народ расправлялся с историческим прошлым, с великой дворянской культурой, оказавшейся чуждой и непонятной ему. Большая доля вины в этом лежала и на радикальной интеллигенции, пропагандировавшей классовую ненависть, и на самих дворянах, которые не просто запускали доставшиеся им по наследству семейные гнёзда, продавали их с молотка, позволяли вырубать «вишнёвые сады», но и не объяснили красоту и значимость усадебной культуры окружавшему их крестьянскому миру. Как справедливо писал в 1922 году Георгий Лукомский, «народ выместит за то, что его, участника создания искусства России вообще и усадебных дворцов в частности… не приблизили, не воспитывали в красоте этой среди его же быта, разлитого во всяких медвежьих углах, рассыпанных повсюду». Напротив того, усадьбы дворян, которые понимали свой долг перед памятью предков, думали о потомках и берегли доставшиеся им памятники,  превращая их в домашние музеи, — эти усадьбы сохранились в лихолетье революции и были превращены уже в государственные музеи. К их числу относятся и многие усадьбы Шереметевых, которым относительно повезло в водовороте революционных событий. Удалось открыть музеи в Фонтанном доме, в Остафьеве, Михайловском, Введенском, Кускове, Останкине не в последнюю очередь благодаря подвижнической деятельности и самого Сергея Дмитриевича, и особенно его сына Павла Сергеевича, выступившего настоящим Хранителем для шереметевских усадеб. Увы, многие из организованных музеев дворянского быта не пережили сер. 1920-х годов, когда из-за сложностей с финансированием их перевели на местный бюджет и сняли с учёта. После этого следовало их закрытие, превращение в дома отдыха, санатории, другие организации или разрушение. Однако это уже другая страница в истории русской усадьбы.